Наталья Ворожбит. Суд

Вообразим невообразимое: в Украине судят олигарха, и вы оказались в зале суда в качестве свидетеля. Только не представляйте кого-то конкретного на месте подсудимого, иначе все рассыплется. У нас же как – скажи, какой канал ты смотришь, за какой футбольный клуб болеешь, деньги в каком банке и за какую политическую партию – и ясно сразу, какому О ты служишь. Вся твоя жизнь здесь – выбор О и служение О, все остальное – наши фантазии. Поэтому, чтобы не быть предвзятым, не представляйте К, П, Ф, М или А, а судите коллективного О. И будьте готовы, что вам дадут слово.

Итак, О сидел на скамье подсудимых, в наручниках – для эффекта. Его отличал выразительный нос и холодные птичьи глаза. О был спокоен, потому что все это не могло быть правдой. Сон или наркоз, так уже было. О не спешил просыпаться, а пытался вникнуть, в чем его обвиняют. Прокурор монотонным голосом читал о нарушениях в приватизации, коррупционных схемах, предательстве государственных интересов, уклонении от налогов, тройном гражданстве… бла-бла-бла. Но по сути ему предъявить было нечего. Когда размах злодеяний приобретает шекспировский масштаб, оказывается, не за что зацепиться. 

Самая большая опасность для страны находится в стране. Эти феодалы разграбили и поделили…

Гораздо больше об О говорят конкретные дела: отстроенные стадионы, розданные гранты, золотые купола, помощь армии. Ну и что, что тройное гражданство, запрещено же двойное.

По очереди выступали свидетели защиты и обвинения, это выглядело как стихийный митинг, а не суд. Выглядели все убогонько, за исключением той барышни в темных очках, которую он точно откуда-то знал. Все остальные были похожи на обманутых вкладчиков, даже те, кто пришли его защищать. А ведь он представлял, что суд над ним будет красивым и драматичным, зал будет обит красным деревом, судьи в мантиях, а зрители и свидетели нарядные, как болельщики в ВИП-зоне его стадиона. Сон, если это сон, был серым и будничным, как будто суд над О – это что-то рядовое, даже обидно.

О уже достаточно рассмотрел интерьер. Конечно, портрет крайнего президента, государственные символы и, зачем-то, портрет Поэта с глазами-буравчиками. Ни в одном суде О не видел портрет Поэта, что подтверждало его теорию про сон.

– Самая большая опасность для страны находится в стране. Эти феодалы разграбили и поделили, дестабилизировали и продолжают… Реформы им невыгодны, в ЕС они не хотят. Все держится на семейных клановых связях, блате, круговой поруке, собранном компромате… Контролируют медиа и политиков, отжимают средний бизнес…

У выступавшего была перхоть на плечах – явно, препод в каком-то вузе. О вспоминал, как они преображались, эти профессора и доктора наук, когда он жертвовал крупные суммы на их универы. Как их методистки, готовые на все и со всеми, накрывали столы в их ректорских кабинетах, как те толкали речи и тосты в честь О, как быстро испарялся весь их взяточный коньяк, как они наглели и лезли с просьбами. Что они потом делали с этими методистками за закрытой дверью – О не успел представить, потому что свидетельствовать вышла женщина в беретике и ортопедических туфлях. Комок неизвестного происхождения подступил к его горлу. Она представилась его школьной учительницей украинского языка и литературы, хотя они оба знали, что это не так.

– О был не такой, как все, слышите? Золотая медаль, не дывлячись на фамилию. Выходил до дошки и отвечал на все вопросы без запинания. Я ставила его в пример… И все брали. Все девочки брали. И мальчики. Он мог сдать бутылки и пригостить весь класс мороженым. Это известный всему миру факт. За шо вы надели на него наручники? У него разряд по шахматам и красный диплом! Он перенес кашлюк! Та он святой, слышите?

Смешки и выкрики из зала мешали ей говорить. Поэтому она запнулась, снова начала о шахматах, потом снова запнулась и вдруг затянула тоненьким голосом песню «Когда весна придет, не знаю». О стало очень за нее неловко. Все-таки где-то там у них были общие дети. Он проглотил комок в горле и послал ей строгий взгляд. Она почувствовала и замолчала, лишь улыбнулась виновато, мол, О, я стараюсь.

Ее усадили и тут же о ней забыли, а она стала вспоминать. Его короткие визиты, его нечастые ласки. А лет двадцать назад он попросил ее представляться его школьной учительницей. Конечно, она согласилась. Она и впрямь стала выглядеть сильно старше. А он, ее мальчик, почти не изменился.

А когда-то они голышом купались в ставке, отворачиваясь и подглядывая одновременно. А потом пришли старшие ребята и между ними началась драка из-за нее. О не дрался, О всегда умел договариваться. Но тогда он понял, что она чего-то стоит, раз из-за нее дерутся старшие ребята. Провожал домой, целовались. Мама с папой были против, они были антисемиты. Поэтому сошлись тайком, но не поженились. Ей нравились его узкие плечи, ему – ее покорность, но недолго. Квартира в сталинке, доставшаяся ей в 90-х по наследству от какого-то должника О, должна была примирить ее с потерей О. Но примирило другое – вера. Она повесила его портрет между икон и называла святым олигархом. Он говорил, что слышит ее молитвы, в которых она ничего для себя не просила. Поэтому он ничего и не давал, у него были свои принципы.

После нее бездарно выступали менеджеры среднего звена с его предприятий. Один защищал, другой обвинял. «Проснусь, найду и уволю, а этого вообще надо вывезти в лес», – с раздражением думал О.

Потом вышел мужчина в свитере, взволнованный, говорил страстно, даже О немного проникся его пафосом.

– Поймите, у меня нет к вам злобы. Я писатель и я хочу увидеть в вас человека, эмоционально подключиться, понять вашу логику и ваши слабости. Мне интересно, как вы сами себя представляете, у вас же есть своя правда, я очень надеюсь, что вам дадут слово и вы откроетесь перед нами так, как ни перед кем еще не открывались.

– Ага, щас, бегу и падаю, – подумал О.

– Когда вы летите над нашей разоренной вами страной, что вы чувствуете? Возможно, вы видите купола возведенных вами церквей и это помогает вам забыть о статистике смертей в загрязненных вашими заводами городах, о нищете и наркомании ваших земляков, о войне, которую вы называете гражданской во время встреч с кумом. Ради чего вы обогащаетесь? Это соревнования для журналов с рейтингами миллиардеров? Или у вас другие мотивы? Мечты? О чем можно мечтать с вашими-то возможностями? Поговорите с нами. А то вы ведете себя как бессмертный. Вы же не так от нас оторвались ментально, чтобы к вам совсем нельзя было достучаться. Вы такой же жлоб, как и я. (Конечно, он не считал себя жлобом, но то ли родители научили его политкорректности, то ли зачем-то придуривался.) Мы не можем проникнуться вашим величием по причине его отсутствия, так подпустите к вашему ничтожеству. Я хочу почувствовать вашу слабость, чтобы защищать вас. Иначе между нами так и останется пропасть.

В зале зааплодировали, хотя каждый понял его по-своему.

– Да, просто поделитесь с нами своими деньгами. Ну оставьте себе миллиард, а остальное – людям! – выкрикнул молодой человек в белых кедиках.

– Почему наши олигархи не замешаны в сексуальных скандалах? Неужели вас ничего не интересует, кроме бабла? – обиженно спросила журналистка.

– У нас есть ценный свидетель по этому пункту, дадим ей слово позже, – ответил прокурор и посмотрел на женщину в темных очках, как на главную изюминку мероприятия.

– Можно я его хотя бы потрогаю! – закричала журналистка и бросилась трогать О, за ней потянулись еще несколько человек.

О напрягся, можно было и просыпаться. Ему очень не хотелось, чтобы его трогали и чтобы выступала барышня в темных очках. Даже для сна это было слишком. Прокурор прикрикнул, а конвойные вернули желающих его потрогать на свои места.

Вышел адвокат и начал его обвинять. О не удивился: он сам так делал, когда был адвокатом. Адвокат умело обезличивал его при помощи сухих фактов. И даже то, что его отец, шахтер, умер от болезни легких, прозвучало как инфа из «Википедии». Но когда адвокат стал просить максимальный срок, то его аргументы зазвучали живенько, даже яростные противники смотрели на О с плохо скрываемым восторгом. Сейчас опять захотят потрогать. И он не ошибся. Адвоката решительно прервал Мыкола. Как только он встал, все напряглись. Он был похож на человека, который может сломать ход истории.

Мы не можем проникнуться вашим величием по причине его отсутствия, так подпустите к вашему ничтожеству

– Еб вашу мать, – сказал Мыкола, – скільки можна оце терпіти.

Мыкола стремительно бросился вперед, растолкал конвой и вцепился в горло О. «Да ладно, сейчас очнусь, вот-вот очнусь – и закончится эта бредятина», – думал О. Но руки Мыколы были сильны и пахли мочой и куревом. О захрипел и наконец заподозрил, что это – никакой не сон, а сраная реальность. «Я сейчас умру», – последнее, что подумал О, и действительно он почувствовал сильную боль, щелчок – и увидел, как отделяется от собственного тела вверх. Внизу разъяренная толпа терзала его тело, а О чувствовал легкость и светлую грусть, покидая этот несправедливый мир.

– Я святой, права была Томка.

О взлетел над зданием районного суда и полетел над страной. Ему хотелось набрать высоту, но что-то держало его на определенном уровне, достаточно высоко, чтобы его не схватили за ноги и не запутаться в проводах, но достаточно низко, чтобы видеть ненужные подробности – свалки, дороги, людей.

О быстро насладился этим зрелищем и все хотел рвануть повыше, хотя бы на уровень собственного вертолета. Но нет, атмосфера давила сверху и не выпускала выше пятого этажа. Вечерело. От скуки О начал заглядывать в окна многоэтажек. Люди смотрели новости на его каналах или сидели в планшетах. Они готовили еду, ругались, говорили по телефону. Совсем никто не занимался сексом. Интересно, как теперь размножаются? В его время только этим и занимались, когда не воровали.

В его детстве любимым занятием было ходить по городку и заглядывать в окна: как там живут люди. И казалось, что все живут лучше, чем жил О с родителями. О запоминал детали и подробности той, лучшей, жизни, абсолютно уверенный, что когда-нибудь тоже сможет завести в своем доме точно такой сифон для минералки, наклеить на двери туалета и ванны писающего мальчика, повесить в зале люстру со стеклянными подвесками, зайти в магазин игрушек и купить без очереди медведя и танк. Набор лобзиков, как у дяди Славика, и шахматы ручной работы, как у откинувшегося соседа Жоры. Однажды О увидел у него голую дворничиху и потом долго не заглядывал в чужие окна.

Сейчас О был сильно изумлен тем, как мало изменился народный быт с тех далеких 60-х его детства. Он даже подумал, что смерть унесла его в прошлое, но нет – на одном из билбордов он увидел знакомую рожу и поздравление с Пасхой 2020.

Черт, и сколько же ему придется так бессмысленно летать по одной траектории? «Или это такой ад у них», – ничего не понимал О. Ад он представлял себе по-другому.

Заглянул в окна пятого этажа одной из хрущевок. Там собирали деньги на рак. В большой комнате перед телевизором лежала больная мать. А взрослые дети на кухне сочиняли объявление в фейсбук. «Информация проверенная, – писали они, – это наша родная мама, врачи говорят, есть надежда, но нужна дорогостоящая операция».

Дети пошли в комнату и стали фотографировать мать. Она просила расческу, помаду, другой халат, но они прикрикнули на нее и сфотографировали в максимально товарном виде.

Он нащупал в кармане пачку денег и кинул в форточку. Те эффектно рассыпались по полу. Взрослые дети даже не посмотрели в окно. Они смотрели на деньги и не могли поверить своим глазам. О хихикнул и спрятался. Ему стало весело, жаль, что так мало кеша было в его кармане. Он вообще давно не держал кеш в руках. Даже не помнил, как он там оказался. О заметил, что смог оттолкнуться и подняться на один метр повыше прежнего уровня. Будучи смышленым человеком, уловил связь между пожертвованием и повышением. Тут же в его голове сложился четкий план. Ясным соколом он рванул в один из своих офисов, открыл сейф и забрал отложенный аванс режиссеру будущего мемориала.

По дороге обратно ему встретился хмурый посеревший Б. Пролетел мимо и даже не поздоровался. В окна он тоже не заглядывал. О вспомнил, что Б умер полгода назад. Значит, все эти полгода он тупо летает на одном уровне окон. Вот это жесть.

О занервничал, нужно было как можно скорее подтвердить его теорию о повышении. Нужно подняться хотя бы на такой уровень, откуда не видно деталей, но видно, как закругляется Земля, видно поля, леса и реки, а вместо людей – движущиеся точки. О привык видеть и мыслить масштабно, и еще О не любил украинцев за то, что они не любили его.

Он метнулся в рабочий район города и начал действовать: везде, в каждом доме или квартире было какое-то горе или финансовая дыра. Где-то не хватало на учебу, а где-то – на похороны.

Он раздал больше половины денег, когда увидел логотипы предприятия другого О.

– Черт, это же не моя территория! – ужаснулся О и стремглав полетел обратно в свой район.

С каждый вбросом бабла О поднимался немного выше, иногда на этаж, иногда на метр. Он заметил, что это никак не связано с суммой. Вот он уже смог заглянуть в окна квартиры на 16-м этаже. Двое мужиков смотрели на кухне тельчик. Ну как смотрели, бухали, трепались и иногда комментировали новости. Горя как такового не наблюдалось, но у них явно заканчивалась водка, а жена вышла из ванной с тазиком и показала им дулю. О увидел в атмосфере потемневший клубок воздуха. Как шаровая молния он завис над плитой и тихо покачивался, заметный только ему. Мужики выпили по последней рюмке и уставились в телевизор.

– О, сука, так это ж О! – сказал крупный, показывая на экран. – Неужели посадят суку?!

– Та выкрутится, – сказал мелкий.

О посмотрел и увидел репортаж из зала суда и себя самого на скамье подсудимых. О стало так интересно, что он потерял бдительность и частично залез в форточку, в которой тут же застрял. Попытался рвануть обратно, но только привлек к себе внимание. Мужики повернулись на звук и на секунду потеряли дар речи, но только на секунду.

– О, сука, так это ж О! – удивился крупный, все больше напоминавший ему Мыколу.

– Я ж сказал, шо выкрутится, – сказал мелкий.

– Хер он у меня выкрутится, – возразил Мыкола и схватил О за горло. Последнее, что увидел О, – круглый темный шар над плитой рассыпался на мелкие частицы.

•••

О очнулся у себя на террасе в кресле. Долго откашливался и тяжело дышал. Это было похоже на приступ коклюша, он запомнил с детства. Фух, отпустило, видно, крепко вырубился после обеда. В последний раз его так накрывало под общим наркозом у Сотника, тогда он очутился на собственных поминках. Стояла фотография с незнакомым мужчиной во главе стола, с покойником, но все, включая О, понимали, что это – О. Было много поминальных тостов, из которых он вынес некоторые новые знания об окружающих его людях. Видение было очень реалистичным, О долго не мог отделаться от нехорошего чувства. На следующий день после операции он уволил Алиева и Нестеренко. А после выписки сходил в церковь и как мог помолился.

Видение же в суде с самого начала было настолько фейковым, что О тут же забыл бы о нем. Если бы не Мыкола и его дебелые руки на шее О. До сих пор было больно дышать. Надо заказать Нине чай. А видение с полетами – это вообще как под тяжелым наркотиком, которые О, сторонник традиционных ценностей, мало употреблял в своей жизни.

В общем, заказал Нине чай, сходил в туалет, размялся, снова вернулся на террасу, проверил мессенджер, налил вискаря. Вроде отпускало. Весна нынче ранняя. Можно до темноты сидеть на террасе и никого не видеть. Поместье надежно отгорожено от всего мира, на вышках стоят охранники. Как-то на заре своей карьеры О пять лет просидел, не выходя за пределы первого своего поместья: тогда это была вынужденная мера, опасность, 90-е, а так хотелось на море, к людям, было столько предвкушений и мечт. А сейчас уже ничего не хотелось. И этот Мыкола – какого черта, откуда он взялся?

Подошла жена, сняла темные очки.

– Ты какой-то не такой. Глаза блестят.

«Что у нее с лицом? Как-то сильно помолодела, вроде и похожа, а вроде чужая», – думал О. В месте, где у него располагались бронхи, тревожно захрипело.

– Такой сон приснился, дебильный. Будто я умер и все такое, но перед этим был суд и меня два раза душили. До сих пор тут болит.

– Ты из-за этого козла так нервничаешь? Да переизберете вы его, наигрались.

– Хрен с ними со всеми, пусть национализируют, пусть отжимают что хотят. Все не отожмут, а сколько нам нужно, родная?

– А глаза у тебя все-таки блестят нездорово.

– Ну сколько там нам осталось, пора и о вечности…

– Сейчас попрошу градусник. Нина!

– Давай вернемся туда, где мы были счастливы.

– Мы не были счастливы, О.

– Пошлем на хуй Путина.

– Какой же ты у меня смелый.

– Я обижал тебя, прости.

– Где ты говоришь тебя душит?

Положила холодную ладонь ему на лоб и отпрянула:

– Господи, да ты же горячий!

– Да какой я горячий, я давно холодный, Оксана.

Но она уже говорила по телефону с семейным доктором:

– Валик, где взять эти чертовы тесты? Да, как можно скорее. Он бредит.

О попытался остановить ее, забрать телефон, впервые за много лет О говорил с ней как с человеком, а она приняла его за больного.

– Я не узнаю тебя! Кто эта женщина с гладким лицом? – кричал он в бреду, когда она помогала людям в белых скафандрах укладывать его на каталку.

О по-другому себе представлял ад, но сейчас безошибочно понял, что это он самый. Ссутулился и затих

•••

Палата была отдельной. Та самая, из детства. Узнал сразу же по закрашенному белой краской окну и характерному пятну на потолке, похожему на коровью тушу художника Херста. Но это сейчас, а тогда маленький О видел на потолке голую дворничиху, которой навсегда испугался.

Как и всем советским детям, ему были сделаны прививки, но он все равно умудрился тогда подхватить жесточайший коклюш и долго лежал в этой инфекционной палате. К нему не пускали маму с папой. Они передавали ему книжки: русские сказки, русские стихи и сказки, народные и советских поэтов. Тогда и сейчас, днем и ночью, разговаривали между собой трубы батарей, договаривались о подаче горячей воды, но не могли договориться. Клетчатое тоненькое одеяло не укрывало его целиком, как в детстве, и сейчас оттуда торчали его ноги в носках от Gucci.

Вошла медсестра в скафандре. В руках ее была горсть разноцветных таблеток. «Пей, сына, пей все, что тебе скажут», – завещала мама. О пил, но иногда блевал от горечи, горячки и кашля. Он стал задыхаться. Ему поставили аппарат вентиляции легких. Медсестра читала вслух Маршака, чтобы как-то его отвлечь.

Дама сдавала в багаж

Диван, чемодан, саквояж,

Газ, нефть и металлы,

Различные телеканалы,

Картины, конфеты, курорты,

«Динамо», понты и фонды,

Мемориалы тех самых народов,

Акции тех самых заводов,

Что-то вложили в банки,

А что-то несли в картонке,

Наверное, маленькую собачонку,

А разобранные вертикали

Сложили горизонтально.

Ну а за время пути цена могла подрасти…

– Меня заказали, – подумал О, – пора валить, – и провалился в сон.

Наконец ему приснился нормальный сон здорового мужчины: какая-то погоня, полицейские, стрелялки, мигалки, космические пришельцы и Сигурни Уивер.

•••

– Встать, суд идет! – разбудил его голос прокурора. О открыл глаза. Он снова был в зале суда, руки сложены на коленях в наручниках. Он встал вместе со всеми, потом сел. Поискал глазами Мыколу, но на его месте сидел человек совсем с другим лицом. Вот его О узнал сразу. «Так вот почему тут портрет Поэта», – связал происходящее О. Он больше не боялся показаний женщины в темных очках. Он уже понял, что это жена. Он знал все, что она скажет, но не знали остальные. Наконец прозвучало много конкретики, о которой мечтал писатель. Настрадавшаяся женщина, жена олигарха, говорила долго, едва ли не впервые в жизни – об унижениях и пустоте, о его жадности, о любовницах и извращениях, за которыми их заставала. Она называла известные имена, охотно отвечала на все вопросы. Но, судя по лицам присутствующих, никто ее так и не пожалел.

Села, надела очки и стала подсчитывать в уме, что ей осталось.

О боялся, что дадут слово Поэту, и попросил слово себе. В конце концов, он имеет право на последнее слово. Но нет. Но нет, был приглашен Поэт. Он вышел и начал говорить на чужом языке заклинания и проклятья.

Чого ти ждеш? Скажи – чого ти ждеш?

Кого ти виглядаєш з-перед світу?

Кого ти сподіваєшся зустріти,

а най і стрінеш – віри не доймеш?

Тамтого світу закуток глухий,

а в ньому жінка, здумана зігзиця,

шепоче спрагло: боже, най святиться,

о най святиться край проклятий мій.

Ще видиться: чужий далекий край

і серед степу, де горить калина —

могила. Там ридає Україна

над головою сина: прощавай.

I плачуть там, видушуючи з себе

сльозу навмисну, двоє ворогів,

радіючи, що син той не любив

ні України, ні землі, ні неба.

I всує хилиться висока тінь

чужого болю. Пустинь України

безмежнішає в цьому голосінні,

аж перемерзла луниться глибінь опівнічна.

Кого ж ти, демон зла,

кленеш, кленеш, кленеш і проклинаєш?

Кого з самого себе викликаєш?

Свою недолю? Грудочку тепла

під попелом століть? Кого ж ти ждеш?

Невже сподієшся колись дожити,

щоб мовити чеканню: Все. Ми квити.

Ти забираєш, буцімто даєш.

О кричал: «Протестую! Дайте мне последнее слово!», но никто его не услышал. Поэт закончил одно заклинание и начал другое. Потом третье, потом еще и еще…

О по-другому себе представлял ад, но сейчас безошибочно понял, что это он самый. Ссутулился и затих.

Иллюстрации Михаила Александрова.

Опубликовано в первом номере журнала Forbes (июнь 2020)